Родниковый роман, рожденный словно самой землей, каким-то подземным источником в уральском лесу. Кристально чистая лирика, разлитая в прозе жизни.

Проза эта знакома каждому и была в свое время точно схвачена и прорифмована группой «сплин»: ты проснулся, умылся, побрился, отжался, наступил на кота, с женой поругался... и далее по тексту; и из той же пронзительной композиции: ты идешь на работу, уходишь с работы, постепенно забывая, откуда и кто ты, постоянно забывая, откуда и кто ты, навсегда забывая, что тебе это снится…

Всю эту нехитрую цепочку событий (буквально, с включением и подножного кота, и ругливой жены, и житейского сомнамбулизма) постоянно переживает и Виктор Служкин, тот самый географ. К песенному портрету достаточно добавить всего несколько предугадываемых штрихов: неустанную борьбу с подопечными школьниками-бузотерами; кружок приятелей-знакомых-любовниц, прокладывающих свои тропинки к счастью; маленькую дочку; и, наконец, друга детства по фамилии Будкин, с которым все напополам: и воспоминания, и водка. Впечатления советской юности, кстати, сгущены в книге в отдельный интереснейший экскурс: вставную главу «А где были ВЫ, когда умер Брежнев?».

При этом, естественно, роман настроен не на стопроцентно зеркальное отражение мира по ту сторону бумаги, кое-где его гиперболизируя, искривляя, где-то юмористически, где-то драматически: то невозмутимого, как камень, Служкина с преувеличенным и даже комичным усердием крикливо пилит жена; то слишком уж рьяно, как в киножурнале «Ералаш», барагозят девятиклассники, сверхпылкие в своих проявлениях любви и ненависти к преподу, вдруг загорающиеся идеей похода в тайгу. Но, пожалуй, изображать тягучую однообразную серость будней и жвачный пофигизм учеников реальных МОУ СОШ – задача для произведений с совсем другими целями, идеями и подсмыслами, нежели те, что заложены в «Географа».

А в нем, за ворохом вырывающихся из рук календарных листков, за толстой кожурой бытовухи удивительным образом чувствуется биение нравственного пульса, неспокойствие внутреннего поиска. «Географ» — о поиске гармонии внутри и вовне, попытках дефрагментировать собственное сознание, привести его в порядок. Служкин ставит себе в правило почти буддистский, созерцательный принцип: ни для кого не быть залогом счастья, никого не делать залогом своего счастья, и – просто любить людей. Этого, впрочем, не вполне достаточно для мира с самим собой…

Для Служкина (как и для Иванова, очевидно) ключевым элементом в этом глобальном паззле, главным жизненным балансиром, если угодно, становится природа, природа во всей богатой гамме смыслов этого понятия. Всё становится на свои места только в единении с природой, с родной землей, с таежно-речной вечностью, из который ты пришел и в которую обязательно вернешься. Грезящему о кругосветках товарищу Служкин отвечает, дескать, земля-то на самом деле плоская, и мы – в ее центре. И в этой незатейливой шутке, как в капле воды, отражается и мироощущение географа (вот как он «глобус»-то пропил), и внутренняя энергия книги. «…Я чувствую, что я не просто плоть от плоти этой земли. Я – малое, но точное ее подобие. Я повторяю ее смысл всеми извилинами своей судьбы, своей любви, своей души».

Небольшой дневник сплава по реке Ледяной, устроенного Служкиным для своей школоты – гулко бьющееся сердце романа, именно здесь раскрывается его философия, обнажаются скрытые раны, в полный голос звучит пейзажный талант Иванова, раскрывающийся в живописных, мощных, исполненных самородной силы зарисовках. Чтобы передать тот вольный дух, тот ток первозданной свободы, что пронизывает эти славные страницы, нужно быть самим Ивановым. Очередной признак глубокой автобиографичности «Географа» (неслучайно именно здесь в повествовании происходит переход от третьего лица к первому): это невозможно выскрести из воображения, каким бы могучим оно не было, это вопрос личного опыта, это надо было неоднократно пережить самому, чтобы затем уже с такой любовью выплеснуть на бумагу. И после романа необыкновенно хочется последовать примеру автора и самому обратиться к природе, не к обжитым пикнично-курортным пространствам, но к "диким зеленым далям", на поиски ключа к самому себе.

О главном:

«…Воз слепого бессилия, который я волок по улицам города от дома к школе и от школы к дому, застрянет в грязи немощеной дороги за городской заставой. Река Ледяная спасет меня. Вынесет меня, как лодку, из моей судьбы, потому что на реках законы судьбы становятся явлениями природы, а пересечь полосу ливня гораздо легче, чем пересилить отчаяние».

«…Какая древняя земля, какая дремучая история, какая неиссякаемая сила… А на что я эту силу потратил? Я уже скоро лысым стану, можно и бабки подбивать. И вот я стою под этими созвездиями с пустыми руками, с дырявыми карманами. Ни истины, ни подвига, ни женщины, ни друга, ни гроша. Ни стыда, ни совести. Ну ак же можно так жить? Неудачник… Дай бог мне никому не быть залогом его счастья. Дай бог мне никого не иметь залогом своего счастья. И еще, дай бог мне любить людей и быть любимым ими. Иного примирения на земле я не вижу».

«…Я чувствую, что я не просто плоть от плоти этой земли. Я – малое, но точное ее подобие. Я повторяю ее смысл всеми извилинами своей судьбы, своей любви, своей души. … и именно любви я и хотел научить отцов [учеников] – хотя я ничему не хотел их учить. Любви к земле, потому что легко любить курорт, а дикое половодье, майские снегопады и речные буреломы любить трудно. Любви к людям, потому что легко любить литературу, а тех, кого ты встречаешь на обоих берегах реки, любить трудно. Любви к человеку, потому что легко любить херувима, а Географа, бивня, лавину любить трудно».

Нож у горла и последние стихи

«…Поныш стремительно катится среди ельников – блестящая, янтарная от заката дорога между двух черных высоких заборов. Над рекой стоит шум – журчат кусты, гулом отзывается пространство. Мимо нас совсем рядом – хоть веслом дотянись – мелькают еловые лапы. Вечер сгустил все краски, в цвета тропических рыб расписал хвосты и плавники облаков. Дикий, огненный край неба дымно и слепо глядит на нас бездонным водоворотом солнца. Надувная плюшка и пригоршня человечков на ней – посреди грозного таежного океана. Это как нож у горла, как первая любовь, как последние стихи».

«…Над рекой порывами шарахается ветер. Лес по берегам шумит. В потемневшем и сквозистом воздухе удивительно четко и графично рисуется каждое дерево. Облака сгребло в кучи с черными подбрюшьями и седыми космами по краям. Эти космы стоят дыбом и жутко лучатся в ярких темно-синих промоинах между облачными горами. Река нервно горит пятнами голубых отражений в угрожающе-тусклой, мрачной воде. Дальняя белая скала – как разбойник, поджидающий на большой дороге, чтобы огреть кистенем.

С севера надвигается мощный грозовой фронт. Облачный бруствер обрезал полнебосвода. Он темно-сизый, точно пороховой. Отгибающиеся на сторону полотнища дождя метут тайгу километрах в пяти от нас. В туче проносится вспышка. Через некоторое время доползает угрюмый гром. Елки по берегам раскачивают верхушками и лапами, точно крестятся и кладут поклоны».

«…Лес – словно дворец без свечей, с высокими сводами, с отшлифованным до блеска паркетом. Ощетинившиеся звездами небо закрыто еловыми вершинами. Оно просеивается вниз полярным, голубоватым светом. Я стою и слушаю, как в полной тишине беззвучно течет время, текут реки, течет кровь в моих жилах. Огонек моей сигареты – единственная искра тепла во вселенной».